Время лохов [СИ] - Игорь Анатольевич Безрук

на баб. Так что еще неизвестно, кому от ее ухода стало хуже. Как прежде я встаю в шесть утра (привычка еще не оставила), пью чай, слушаю музыку, потом до восьми заваливаюсь читать. Это время раскачки. Часам к десяти иду на рынок, затариваюсь, заглядываю к родителям (жалобно воркующая мать, туманно глядящий отец — у него почти с каждым днем ухудшается зрение). Вернувшись домой, опять раскрываю книгу, вечером смотрю телевизор (особенно полюбившийся в последнее время «Форт Баярд») или бегу играть в баскетбол в «бурсу», если там есть Баскаков, — так и проходят однообразно мои теперешние дни.

Мать, конечно, меня жалеет, потому что сильно любит. Жалеет больше о том, что я остался один, а не потому, что от меня ушла Лида.

Мама никогда не считала Лиду моей второй половиной. «Вы совершенно разные, — как-то обмолвилась она. — Тебе будет с ней трудно». Сказала один раз, больше не повторялась, во всём и всегда предоставляя мне право выбора. Я был ей за это благодарен.

Третьего вечером позвонил Литвин, мой бывший одногруппник. Поначалу Литвин работал на том же заводе, что и я, от мастера дошел до зам. начальника цеха. А год назад неожиданно уволился и каким-то образом оказался в частной фирме по сбыту угля. Не прошло и года, как он приобрел четырехкомнатную квартиру, приоделся, перестал смахивать на загнанную лошадь. Тут же резко выпятились его старые, отошедшие на второй план от неустроенной жизни неприглядные черты характера: чванство, барство, манерность. Я и в институте из-за этого не стал близко с ним сходиться. Так, общались как земляки, погодки и одногруппники. Первый курс вообще стягивает земляков вместе, но потом всяк ищет себе друга по уму, по нраву, по сердцу, по интересам. Ни в одной из этих сфер точек соприкосновения с Литвиным я не нашел, поэтому продолжал и дальше общаться с ним и в институте и после как с добрым приятелем.

Так получилось, что в городе оказались еще два наших одногруппника: Мишка Сигаев и Валерка Карпюк, и им Серега телефонировал, так, мол, и так, фирма перебралась в Донецк, меня забирают с собой. По этому поводу, собственно, и вечеринка.

— На следующий день, часов в пять вечера приходите к моим родителям на Космонавтов, посидим, попьем коньячку, распишем по старой памяти «пулю»…

Отказаться неудобно. Ну, хочется человеку уйти красиво, блеснуть, так сказать, своей удачей: завидуйте, мол, хлопцы, какой я птахой становлюсь: высокого полета! Но это его личное дело. «Мы и сами не святые, — думал я, — и тоже, наверное, так бы выпендрились, да вот никто нас к себе не зовет…»

— Хорошо, — сказал я Литвину, — приду. Какой там номер дома?

— Седьмой.

— Найду. Спасибо, что позвонил, — чисто из вежливости поблагодарил я его: к людям, я считал, иногда надо относиться со снисхождением.

Чуть позже позвонил и Сигаев.

— Зайдешь ко мне по дороге? — спросил.

— Без проблем, — сказал я: все равно попутно.

Район, где жили родители Литвина, нам был совсем не известен: тут располагалась масса частных домов, теряющихся в полумраке проулков и закоулков, но Литвин немного нас сориентировал: от санстанции по дороге вниз, миновать две улицы, на третьей повернуть направо и снова вниз, потом налево первый поворот. Он-то как раз и упирается в калитку двора его родителей. Номер приколочен на заборе. Семерка — вгляделись я и Сигаев поближе. Значит, здесь. Звонок рядом. Хорошо, хоть не пришлось тарабанить.

Сигаев позвонил. Вскоре в тамбурке зажегся свет, и после характерного лязга дверного замка дверь дома отворилась и в отворе показалась знакомая дынеобразная голова Литвина.

— Сережка, это мы! — закричал Сигаев через калитку, не зная, заперта она или нет.

— Там открыто, — крикнул Литвин в ответ, но Сигаев, опасаясь быть укушенным, переспросил, нет ли у него собаки, и убедившись, что собака надежно затворена, открыл, наконец, калитку, и мы с ним прошли во двор. Пожав руки, Литвин пропустил нас вперед.

— Валера уже здесь, — сказал он, закрывая за нами дверь.

— А предки? — спросил я, потому что совсем не знал их.

— Они в гостях, но раньше одиннадцати не вернутся, не волнуйтесь: они все понимают и сами не захотели нам мешать.

Мы с Сигаевым переступили через высокий порог прихожей и стали раздеваться.

Из смежной комнаты выглянул Карпюк.

— Салют! — бросил.

— Салют!

Мы с ним тоже обменялись рукопожатиями. С Карпюком я первые два курса жил в одной комнате, вместе мы съели не один пуд соли. Бывало, и боролись, и дулись один на одного по пустякам, но никогда не рвали отношений. И до сих пор, хотя Карпюк и стал каким-то маленьким начальничком одной из городских коммунальных служб, всегда при встрече радовался мне как старому доброму другу. По-человечески, искренне, без лицемерия, не отворачиваясь на улице. Иногда Карпюк, когда мог, в рамках своих полномочий выручал. Мы разговорились. Не виделись, наверное, с полгода. За разговорами перебрались за стол. Коньячок, водочка, сухая колбаска, зеленые огурцы и помидоры, бутерброды со сливочным маслом и красной икрой. Литвин, видно, решил попрощаться с нами по-барски — Бог ему судья. Нам-то чего, обывателям: дай только повод встретиться, выпить да поговорить, вспомнить сладкие денечки юности…

Рюмашка язык развязывает быстро, мы пошли бередить прошлое, чудачества свои да чудаков знакомых перебирать. Много разного в памяти отпечаталось, запечатлелось и смешного, и грустного.

Все со мной согласились, что теперь совсем другие требования, теперь и медалисты с трудом в институт могут пробиться, их отсеивают, как хотят, почти всё на взятках держится.

— Да сейчас скажи кому, что я три раза в сессию математику пересдавал — не поверят! — воскликнул Карпюк. — А были феномены, как, скажем, Выжегов, которые и по пять раз кряду за хвостовками бегали.

— Давайте и за их здоровье выпьем, — предложил Литвин.

Чокнулись, выпили, стали закусывать. Сигаев поинтересовался, как Литвину удалось выбраться в Донецк. Надо сказать, все мы в разные годы мечтали вырваться отсюда, кто в Харьков, кто в Киев, но после внезапно накатившей перестройки планы многих из нас рухнули: неожиданно резко выросли цены на обмен, подорожала жизнь, обесценились деньги, окончательно развалился Союз…

Литвин ухмыльнулся:

— Учиться надо, — и снова поднял